апрель 2008

Изба-читальня

Вилен Фёдорович Резцов

Воспоминания ветерана Органов

1. Предыстория. Немецкий городок К.

День был сонный и ленивый. Лениво текла река, видная со второго этажа здания комендатуры, лениво переругивались бойцы во дворе. Сержант комендантского взвода незлобно ворчал на осуждённых, подгоняя их к грузовику: везли достреливать в ближайший лесок неудачников, кому повезло получить пулю в затылок уже после войны. Был последний мой день службы в трибунале, а уже завтра я был должен ехать на Западную Украину, куда переводился с повышением за успешное выполнение задания командования.

Был короткий перерыв на обед перед рассмотрением дела последнего подсудимого на сегодня. Помощники мои с аппетитом жрали особистский паёк, сделав себе бутерброды во весь рот, а мне ничего ни хотелось. Ну, ничегошеньки совершенно не хотелось, ни американского шоколада, ни трофейного шнапса, который заливали себе в рот помощники после каждого бутерброда, ни немок, белокурых, рыжих, задастых, которыми я пресытился в этом городке по горло, хотелось только расслабленно смотреть на реку и не о чём не думать.

От нечего делать я перелистывал последнее на сегодня дело. Хороший парень, 27 лет, почти мой ровесник, чуть моложе, прошёл всю войну, подполковник, командир пехотного полка, так, ранения, благодарности, ордена, медали. Ага, вот выговор за нарушения субординации, вот ещё один. Дурак, пожалел бойцов, погнал в атаку на четверть часа позже часа "Ч": артиллеристы замешкались и не перенесли огонь вперёд, пожалел бойцов, не послал под свои же снаряды, попал под горячую руку, теперь вот явный кандидат на экскурсию в лесок в грузовичке комендантского взвода.

Обед закончился, ввели подсудимого, морда расквашена, видно сопротивлялся, руки сзади связаны, примерно моего роста, да и вообще весьма на меня похожий. Помощнички мои, пацаны молодые, набросились с вопросами на парня с сорванными "с мясом" погонами, как не напившиеся крови клопы. Смотрел я на этот спектакль, и тошно мне становилось, не хотелось такой замечательный день напоследок паскудить. Парень явно тянул на "вышку", но возражать особенно я моим "клопикам" не мог: дай поблажку, и сегодня же отправится сигнал наверх, а кому охота себе послужной список портить?

Помощнички мои временно поутихли, и тут я начал голос повышать, о том, что так просто мерзавцу не отделаться, что зря он надеется, что просто шлёпнут его, что в стране для восстановления народного хозяйства нужны рабочие руки, ну и так далее, как из передовицы "Красной звезды". Придурки мои стали подпевать в том же ключе, и в конце концов прописали мы подполковнику 25 лет лагерей. Но жизнь я ему сохранил. Парень дурак, да не дурак, взглянул на меня с благодарностью, а помощнички мои так ничего и не допетрили.

Увели осуждённого, ребятки мои побежали шакалить - посылки в тыл добром набивать, а я остался в пустой комнате наедине со стаканом и бутылкой тягучего ликёра, смаковал по глоточку и не мешал мыслям перебегать с одного на другое.

Сначала подумалось о сегодняшнем подполковнике: а может, лучше было его в расход пустить? Умер бы он боевым офицером, молодым и гордым, с наивной надеждой на то, что завтра же, пусть и посмертно, справедливость восторжествует. А так попадёшь ты в лагерные жернова, где или будешь артачиться, поэтому будешь бит вертухаями и "классово близкими, измордуют тебя в карцерах и на пересылках, и в конце концов сдохнешь ты с переломанными рёбрами на тюремной койке, или всадят тебе заточку под рёбра. Или ещё хуже, выбьют из тебя всё человеческое, сотрут в лагерную пыль, и будешь ты унижаться из-за миски баланды перед "ссучеными", а всё равно ведь сдохнешь от цинги или истощения. И срок твой, 25 лет, - как насмешка, вряд ли больше года протянешь.

Под действием алкоголя думы мои стали окрашиваться в цвета радуги, убегать далеко - то на начало войны, то во время моей службы начальником заградотряда, то перекидывались вообще чёрт знает на что: то на детство полуголодное, то на службу в расстрельной команде. Вспомнился почему-то мой кабинет в "Большом доме", где я служил следователем по особым делам, потом вообще всякая ерунда: маманя да сеструхи. Пока совсем не опьянел, позвонил в комендатуру на станцию узнать, готов ли к отправке спецвагон, не повредили ли печати, проинструктирована ли охрана, пригрозил, чтобы поторопились. И опять вернулся к беседе со стаканом наедине.

2. Задание командования

Позвонил дежурный из комендатуры, доложил, что вагон прицепили к литерному, состав ушёл без задержки, обругал я его по мелочам, так, для профилактики - чтобы службу знали. Закончилась бутылка, позвал бойца открыть другую и опорожнить пепельницу с окурками - не люблю, когда в комнате табаком воняет. Глоток из рюмки плавно покатился по пищеводу, ароматный и ласковый, умеют же британцы спиртное делать, этого у них не отнять.

Опять почему-то мысли вернулись к службе в заградотряде штрафбата. Сколько же передо мной их прошло, этих лиц, самых разных, молодых и старых, глупых и умных, наглых и интеллигентных, только все с одинаковой невидимой печатью покойника на лбу. Относился я к своему штрафбату хорошо, иногда даже харчей выбивал для командиров, или там спиртного подбрасывал. Следил, чтобы мои бойцы тех, кого тяжело ранило, зря не добивали, чтоб по лени потом с этапом в тыл не возиться: раз кровью искупил, значит, повезло тебе, уже не осужденный, а такой же боец, как и остальные.

Вёл я себя со своими штрафниками так, как, наверное, пастух гонит скотину на убой, заботливо и без лишней грубости, зачем же зря людей мордовать, раз жить им осталось от силы несколько дней. Да и были мы всё-таки опасностью общей повязаны: снаряды и к нам в расположение заградотряда залетали, и бомбёжки были, так что тоже страха натерпелся. Правда, покомандовал я заградотрядом недолго, знакомства имел, и на хорошем счету у начальства был, так что скоро направили меня в дивизионный трибунал служить, потом в армейский, где на разных должностях и пробыл я до конца войны.

Но вот когда я по-настоящему струхнул, так это в 41-м, когда приходилось в арестах армейских начальников участвовать, время было нервное, все в истерике, всяк за свою шкуру боится. Слава Богу, что сразу смекнул: главное - не высовываться и вести себя осторожненько, по-умному. Тех, у кого звёзд на петлицах слишком много, зря не цеплять, если начальство хочет - пусть само себе приключения ищет, лучше какого козла отпущения безобидного выбрать и в расход пустить, чтоб без проблем потом было. А то ведь и сам можешь за превышение полномочий загреметь.

Но чтоб и цифра тоже нормальная была, так как за проявленную халатность тоже могут быстро самого к яме свести. Лучше мелочи всякой нагрести, но числом поболе - и всех под трибунал скопом. Потому в то время и уцелел, а кто сдуру глупостей наделал - тех давно уже черти в аду жарят.

К концу войны мне сама жар-птица в руки залетела, и тут я её за хвост и схватил. Как сотруднику, который умеет рот на замке держать, поручили мне для совсем уж высокого руководства вещичек пособирать, чтобы ценность действительную имели. Понял я: вот оно, настоящее, не медальки да благодарности, а то, что реальное положение даёт. Ухватился я за это поручение мёртвой хваткой, как бульдог в шею дворняги. Подошёл по-грамотному, основательно: договорился с командованием о пропуске - везде и подобрал консультантов - из немцев, и одного нашего, переводчика - что раньше в Эрмитаже работал.

Наша расейская деревня, она ж как посылочки домой собирала - чтоб в глаза бросалось, позолоты побольше и хрусталя. Мозгов - на копейку, не понимают, что ценная картина какая или статуэтка - она и невзрачной может быть, и потёртой и запачканной, истинную её стоимость только специалист определить может.

Так незаметно, между делом, я со своими консультантами все окрестности городка К. и прочесал, да и не только его, много всего повидал, как люди по-настоящему живут, а не то что наши дураки надутые. Для начальства выбирал что побогаче да повиднее, но и о себе не забывал: так, мелочи всякие, и размером не вышли, и без рам, складывал всё в ящик, иногда картинами вещички обматывал - вроде как тряпками, чтоб не побились. Всё моей Антонине домой, вместе с остальными ценностями в спецвагоне и отправил.

Немцев-консультантов пришлось под трибунал отдать, за содействие нацистам - слишком много видели. А старлея-переводчика я пожалел, подарил ему несколько побрякушек, а чтоб лишнего не вякнул, показал дело на него, будто бы он в мародёрстве участвовал, парень не дурак оказался, понял, чем всё пахнет, потому в живых и остался.

Допил я вторую бутылку и бойца кликнул, чтоб Кларку привёл, Кларка мне больше всех нравилась: из проституток, умелая, как стерва, но, правда, без душевности, как наши.

3. Про доброту людскую

Раннее детство вспоминается мне постоянным сосущим чувством голода да ещё рычащим храпом папани по ночам, или храпом, или скрипом и стуком железной кровати, когда папаня пялил маманю. Маманя ругалась шёпотом, отпихивала папаню, а если уж слишком сильничал - то и поколачивала.

Маманя у меня рослая была, дебелая, русая, мужики на неё оглядывались. До переворота прибирала у господ, а когда господ не стало, стала прибирать в заводоуправлении, начальству там нравилась, висела но доске почёта, была активисткой, потому ходила в красном платочке. Мне нравилось, когда она на работе задерживалась и возвращалась поздно, тогда маманя была весёлая, от неё попахивало перегаром, и дарила нам с сеструхами петушка на палочке. Потом маманю повысили, и стала она заведовать профсоюзным движением.

Папаня до переворота служил в лавке помощником приказчика, а когда купца Щербатых, у которого папаня служил, поставили к стенке, а торговли вообще не стало, подался папаня на фабрику. Там от него пользы было никакой, поэтому папаню назначили политическим воспитанием рабочих заведовать. Здесь он сразу в струю попал, потому что, хоть и ростом не вышел, голос имел зычный, как у дьякона, и память отменную. Читать он умел, поэтому заучивал наизусть целые страницы из газет, а потом их орал на целый цех. Чтоб внушительней папаня выглядел, его на табуретку ставили.

Сеструх у меня было много, все погодки, тощие, все в папаню - чернявые, папаня строгал их без устали, каждый год нам аист подарок новый пищащий приносил. Я был старшим из детей, русый и высокий - весь в маманю, а может, и не в маманю, папаня маманю уже на девятом месяце взял, от него она меня нагуляла или от господ - до сих пор не знаю.

Сеструх-то родители наплодили, да на меня и скинули, на мальца - ухаживай. Я их, правда, визжать быстро отучил. Сгоню их в угол поджопниками, а потом как пищать - щелбан, с оттяжкой, с поворотиком. Так и приучил их в углу сидеть и молча рот разевать. Вот ржачка была, я соседского пацана, Митьку, водил на этих посмотреть: сбились в углу и только ртом глотают, как рыба на берегу.

Кормился я больше по соседям. Бывшую квартиру инженерскую поделили, две комнаты, что возле чёрного хода, нам отвели. Жили в этих комнатах три семьи, нам, как семье активистов, отдельную комнату предоставили, меньшую, а что побольше - на две семьи, там они все и жили, комнату пополам одеялом поделив. Готовили в коридоре, возле сундука инженерского, а по нужде ходили за дворницкую - там сортир деревянный поставили.

Как только сеструхи начинали вытягивать шеи и принюхиваться, тут надо было незаметно к соседям в гости заскочить - ну вроде с дитями их поиграть, пока в коридоре на керосинке варево грели. Просить я никогда не просил, просто сяду тихонько в углу и так жалостливо, по-доброму в глаза смотрю. Я сразу с детства понял, что в этой жизни только добротой можно чего добиться, вот так жалостливо смотрю, пока за стол не покличут: где семеро, там и восьмому место найдётся.

Так то одних соседей похарчуюсь, то у других, глядишь, в животе не так тянет. А ещё к инженеру бывшему пристроился. Инженер в коридоре на сундуке жил. В революцию у него всю семью, как контрреволюционный элемент, к стенке поставили, а его отпустили - на него приказ специальный был от большевицкого начальства: не трогать за бывшие заслуги. Инженер от этого всего умом тронулся, и ноги от него отнялись. Медали всякие золотые да серебряные с выставок заграничных у него реквизировали, а дипломы, листочки такие цветастые, оставили - какая от них польза. Мы с Митькой у него эти листочки из сундука таскали и змеев из них мастерили.

Инженер на паперти просил, на повозочке на колёсиках к церкви ездил, и там ему, как убогому, давали, сухарики он домой привозил и в сундуке прятал, чтоб потом размочить и пососать, - зубы ему при аресте прикладом все выбили. Я с детства смекалистый был, видно маманя меня от господ всё ж таки прижила, вот и придумал. Зима тогда студёная была, а дом нетопленый, дверь из коридора прямо на чёрный ход выходила. Вот я и повадился её открытой бросать.

Инженер меня просит, мальчик, мол, закрой дверь, а я как будто и не слышу, раз так, и два, и три. А на третий день подхожу к инженеру, в глаза ему по-доброму смотрю, и жалостливо так говорю, дяденька, мол, дай сухарик, а я за это дверь буду закрывать, так мы и договорились. Но я по справедливости поступал - только половину у инженера забирал. Так и пережил ту зиму, а сеструх моих тогда за зиму несколько штук на саночках свезли.

4. Школьные годы чудесные

В школе мне сразу не понравилось. Парень я был смышлёный, неглупый, но практический, всякие склонения-спряжения до сих пор ни в зуб ногой. А может, происхождение подкачало: папаня с маманей у меня разве что читать-писать умели, да и то по надобности, а ни одной книги я в доме у нас не припомню. Да и школа была в другом районе, по дороге к маманиной работе, били нас местные немилосердно, чтоб ногами не отходили, приходилось через окно в кубовой выпрыгивать.

Особенно географ доставал, из бывших, в пенсне. Вызовет меня к доске, поставит перед классом, и так ехидненько тянет "А скажите-ка мне, молодой человек, что это мы перед собой наблюдаем?" Ну, я смотрю: две редьки и хвостик посредине, "Америка" говорю. А он опять, ещё ехидней "Ну-с, и какие это Америки?". "Верхняя и нижняя" - отвечаю. Класс хохочет, эта гнида улыбается сквозь пенсне, а я стою, красный, как рак, и от злости давлюсь.

Гоняли мы как-то с дружком Митькой по городу, скачем по тротуару мимо большого серого здания, смотрю, а вокруг совсем безлюдно, все прохожие по другой стороне улицы жмутся, возле входа часовые стоят, машины разъезжают, и на стене ящик висит "Для писем граждан". Сообразил я, что это и есть тот самый Большой дом, о котором все шепчутся. И тут меня как поленом по башке стукнуло, смекнул я, как от проблемы своей избавиться.

Вырвал я листок из тетрадки, но не из своей, а у соседа по парте, и после урока чужим пером и из другой чернильницы письмецо-то и нацарапал, якобы от родителя чьего. Пишу, мол, учитель географии учит учеников, что, мол, Советская власть плохая, а царская власть была хорошей. И смекалку проявил: специально с ошибками написал, как будто неграмотный из рабочих. И листочек попросил Митьку в ящичек "Для писем граждан" опустить, Митьку запугал, что если расколется, не сносить ему головы. Затаился я, и жду.

Недолго ждать пришлось, уже на первый урок назавтра Географ не явился. Приезжали люди в кожанках, учителей по одному в учительскую тягали, директора возили, какие уж тут уроки, все довольные, никого почти не спрашивали. Географ только на четвёртый день явился, старый какой-то, весь сгорбленный, волосы как мелом посыпали. На уроке сидит, в окно смотрит, губы сами собой шевелятся, и к доске никого не вызывает. Но на меня взглянул подозрительно, видно в голове у него зашевелилось.

Не долго думая, я тут же второе письмецо сочинил про географа, а потом Митьку заставил его переписать уже на листочке в клеточку, мол, учитель географии нашей дочки отзывается хорошо об американских капиталистах при учениках. Митька и так с ошибками писал, тоже получилось, как будто от родителя из рабочих. Тут уж Географа надолго забрали, вернулся он через недели две - не узнать. Учителя его сторонятся, директор руки не подаёт, пришёл на урок, весь дёргается, руки дрожат, так за столом до конца урока молча и просидел.

Урок последний был, попросил Географ меня остаться, вежливо попросил, заискивающе, улыбается так гаденько. Упал на колени, ко мне ползёт, шепчет "Мальчик, не погуби, я знаю, что это ты писал, у меня жена больная и дочка парализованная, если работу потеряю, то смерть". Противно мне стало, как на гусеницу раздавленную наступил, аж ногу вытереть захотелось. Ничего я ему не ответил, вышел молча. А на следующий день, смотрю, а у меня в журнале по географии все "неуд" на "хор" и "отл" исправлены.

Видимо, в учительской про меня разговоры нужные пошли, поэтому четверть я хорошо закончил. Записочек я больше не писал, но для себя я важные выводы сделал, хоть и мал был. Злость - не советчик, и коль встретился с проблемкой - смекни спокойненько, как к ключик ней подобрать, а злым быть нельзя - злые долго не живут. Но географа органы в покое не оставили, раз в Большой дом попал - суши сухари, потягали на допросы его пару раз, а потом он и сгинул, сначала сам, а затем и жену с дочкой забрали.

5. Перелом

Учителя мне оценки ставили хорошие, так, поспрашивают для проформы, глядишь "хор" стоит - хоть в школу не ходи. Да к тому ж мы с дружком Митькой мимо школы денежное занятие себе нашли - кошек поставлять. Поймаем тварь, обдерём - и торговкам на базар, как будто кролик. Собственная копейка у нас завелась - пряников там купить или папирос, или в кинематограф сходить. Митька мастер был по ловле, но бздливый: отворачивался да крестился, когда я мурок при помощи бельевой верёвки царапаться отучал. А мне, дураку, наоборот, интересно: извиваются, лапами дёргают, глаза пучат.

Тут время подошло меня в пионеры принимать. Пионером мне понравилось: костры, линейки, горны, песни "взвейтесь кострами". Паренёк я был рослый, выглядел старших своих лет, так что меня председателем отряда выбрали, тут и пошло-поехало, учиться я стал с интересом, меня в совет дружины избрали, а потом даже первым в классе в комсомол приняли, но это я уже забегаю, это потом было.

Кончился НЭП, началась коллективизация, папаню, как рабочего-агитатора, стали с политотделом в командировки раскулачивать посылать. Стал папаня харчи из командировок возить, картошки, там, сала, крупы, тут мы отъелись от пуза, поначалу даже чересчур: из нужника не вылазили. Даже сеструхи, какие выжили, на людей стали похожи, короста с них сошла, маманя вшей им керосином вывела. Потом маманя папаню уму-разуму научила: зачем мешок с провизией переть, если можно что ценное прихватить.

Зажили мы хорошо, папаня, как едет в село по заданию, так там отрез привезёт или золотишко какое раскулаченное, а маманя добро какое нам оставляла, а каким приторговывала среди своих. Инженера бывшего к тому времени уже на погост свезли, так что родители, как семья активистов, сундук его к нам в комнату притарабанили, замок приделали, и добро раскулаченное там хранили. Папаня на новой работе закрепился, ездил потом и на Кубань, и на Украину - хохлов прищучивать.

А я по комсомольской линии пошёл. На счету был хорошем, сначала председателем школьной организации стал, потом меня в райком избрали. А как школу окончил, порекомендовали в освобождённые секретари: активист, из рабочих, да ещё с образованием. Я к тому времени совсем повзрослел, кожанку носил и с девками водился, и к Антонине своей уже похаживать начал.

И тут мой папаня на свадьбе у знакомых спьяну вякнул, да не просто вякнул, а такое вякнул, что не только всех на свадьбе органы в ту же ночь забрали, но и всех родственников тех, кто на свадьбе был, и соседей всех по подъезду, кто на свадьбу заглядывал, да и кто не заглядывал - тоже всех. Следователь как начал арестованных допрашивать, что такое папаня сказал, так сам побелел, пошёл в ленинскую комнату и застрелился (это мне уже потом рассказали). И второй следователь тоже за сердце схватился и пошёл застрелился, как дознался про папанины слова.

Что делать, братцы, сижу я в нашей комнате, весь потный, жду, когда за мной приедут, сеструхи в углу сидят, сбились, только рот разевают. Что делать, братцы? И тут я скумекал, а смекалка русская она всегда выручает, смекалка всегда спасёт и вывезет. Схватил я шапку и, как есть, бегом сам в органы, не помню уже, как вбежал, упал на колени, смотрю начальнику прямо в глаза - честно, по-доброму, по-простому, кричу "Простите, товарищи, не погубите, нет у меня ни отца больше, пса вражьего, ни мамани нету, раз она его, папаню, на груди пригрела, и сеструх нету, раз они от врагов народа происходят!".

Смотрю краем глаза, понравились мои слова сотрудникам органов, тогда я, как резаный, заголошу "Нету у меня ни отца, ни матери, никого нету, органы для меня теперь и мать, и отец, и брат родной". Брата у меня, понятно, не было, это я так, для красоты вставил. И спасла, спасла меня смекалка, как потом не раз спасала, не сгинул я, а наоборот, обратили органы на меня внимание, понятно, проверку сначала провели, но потом на службу к себе взяли. Вот так моя жизнь в органах и началась. А сеструх в детдом в тот же день забрали, как детей врагов народа, там они и сгинули, дуры.

Уже потом, когда я следаком работал, как какого упёртого допрашиваю, что доброго языка не понимает, просто ни в какую, так я возьму, представлю, что это папаня мой бывший, и такая лють на меня злобная находила, что еле товарищи оттаскивали, а подследственный всё со страху подписывал, хоть негритянским шпионом его назови.

6. Исполнитель

Всё, помер Чугунков (так моя фамилия бывшая была), свели его в подвал вместе с бывшими папаней да маманей. Не стало Чугунка (так меня у нас в доме звали), свезли его вместе с бывшими сеструхами на заснеженное кладбище. Остались у меня от прежней моей жизни только родительская кровать да инженеров сундук, и больше ничего. Даже Митьки, дружка, с которым с детства вместе рос, как бы не стало.

Как прозрачная ледяная стенка стала между мной новым и соседями: перестали меня Чугунком звать, только по имени - Лёня, здороваются, улыбаются, а сами глазами косят. Разговариваешь с ними, а они то в пол смотрят, то в стенку, даже Митька стал куда-то пропадать и сторониться. Я и так пробовал, и сяк. И с бутылкой в гости напрашивался, сядем, нальём, чокнемся, а разговор в воздухе повисает, глазами куда-то в сторону косят, не могут простить мне родителей и сеструх.

Но это у меня так, на заднем плане было, а главное стало - работа. Впервые в жизни у меня появился человечек, у которого поучиться хотелось - мой первый руководитель, Фёдор. Его обычно так и звали, без отчества, он не обижался. Оно и раньше надо мной всякие были: родители, учителя, директор школы, потом - комсомольское начальство, но это так - ненастоящее. Комсомолисты - они больше покричать, да руками помахать, а сущность у них всех одинаковая - говнистая: как бы кого с верхней ступеньки спихнуть и на его место усесться.

Образования у Фёдора было четыре класса, сам родом из деревни, а потом, как жить стало веселей, и деревни его не стало, подался он в город на завод, а когда на заводе чистка против троцкистов была, его основательность органом понравилась, и Фёдора в органы запросили. Когда я в Большой дом пришёл, Фёдор в органах уже десять лет работал, казался он мне страшно старым, а было ему тогда всего тридцать.

Попервой показался мне Фёдор каким-то бесцветным: росту небольшого, глазки у него непонятно какого цвета, голосок писклявый, как свисток у паровоза, лысоватый, в кепочке, говорок имел деревенский, с прибаутками, в президиум не лез, с речами не выступал, но была, в нём какая-то сила, от земли, наверное. Главное, дело поставил основательно. Числился он в Большом доме каким-то десятым замом, не высовывался, а обойтись без него никак нельзя было. Всё у Фёдора спорилось: следователи бегали, арестованных привозили, расстрельное отделение работало исправно - без заторов и недострелов, поэтому камеры вовремя опорожнялись и переполненными не были.

Сначала меня, пока в курс входил, на подручных работах в разных местах использовали, и где я только не покрутился. И в периметре стоял, и с группой по квартирам с арестами ездил, и следователям вести протокол помогал, и подсудимых выводил, и даже ямы копать пришлось, хотя не наше это дело, для этого бойцы использовались. А как пообвыкся - приставили меня к расстрельному отделению, пока только на подхвате. Хоть и на подхвате, но дело это не для каждого, тут характер крепкий нужен и спокойный.

Работа была ночная, возле люка, из которого скат деревянный в повал вёл, один внизу стоял, а трое наверху. Помогать нужно было расстрельной команде подвал освобождать: тот, что внизу, петельку этим на шею накидывал, двое по желобу вытаскивали и к грузовику подносили, а четвёртый их в кузове складывал, а как не успевал, ему помогать нужно было. Ещё очень важно было на недострел проверить, тут халатность строго пресекалась.

Напарники думали, что я попервой испугаюсь, струхну мертвяков, ещё тёплых, но чего их бояться, бояться живых нужно, а мертвяки не кусаются. Тащим мы их верёвкой, а у них руки-ноги телепаются, как у петрушки на ярмарке, некоторые ещё дергаются, бывает. Я даже пошутковал для куража в первую ночь: пока грузовик подогнали, мертвяков рассадил, вроде как обнялись, и окурки им в рот запихал. Но потом мне за это стыдно стало, всё ж таки к покойникам уважительно нужно относиться: какой он при жизни не был, а тут он уже за порожком как бы, мы с одной стороны, а он уже с другой.

Поработал я так недельки три-четыре, пообвыкся, на погрузке поработал, на помывке подвала, на выводе осужденных, в раздевалке, а потом меня Фёдор к себе вызвал, поговорить, вроде как не о чём. Дело было поздним вечером, перед ночной сменой, пауза небольшая в работе образовалась. Сидели мы у Фёдора в кабинете, чай пили крепкий, Фёдор чай любил, водку не очень, а курить - не курил. Так, между делом, непринуждённо, руководитель мой всё, что по делу нужно было, у меня и выведал: как я в курс вошёл и в тонкостях разобрался, пораспрашивал, как у меня со стрельбой, а тут мне было, чем похвастаться - ворошиловский стрелок, за любознательность похвалил.

Посмотрел на меня Фёдор, даже не на меня, а куду куда-то за меня, на невидимых весах весь наш разговор взвесил, помолчал, а потом сказал раздумчиво "А что паря, хоть и молодой ты, пацан совсем, а ведь, пожалуй, сгодишься: нашей ты, чекистской жилки". И предложил мне перейти в исполнители. У меня от такого доверия аж замерло всё внутри, и жилка на виске забилась. Даже слёзы на глаза навернулись. Подхватился я весь и ответил охрипшим голосом "Спасибо, Фёдор. Доверие - оправдаю".

7. На страже мирного труда

Полководец отдаёт приказ вверенным войскам, проводит наступательную операцию и освобождает город. Тонны артиллерийских снарядов и авиационных бомб обрушиваются на головы неприятеля, неся смерть и ужас. Гибнут не только вражеские солдаты, гибнут и мирные жители, гибнут на поле боя наши простые русские парни, и их смерть выльется в слёзы жён и матерей, получивших страшные конверты с похоронками.

Народ, руководство, награждает генералов, офицеров и солдат орденами и медалями за блестяще проведённую операцию. Да, сметен с лица земли город, погибли тысячи наших бойцов, не дождутся и во вражеских семьях своих сыновей. Но никто не скажет полководцу ни слова укора, а наоборот, окружит его почётом и уважением, потому что понимает: без потерь, без крови, нельзя было обойтись при освобождении нашей Родины от вражеской нечисти.

Хирург проводит ампутацию конечности, отрезая разложившиеся ткани, принося больному боль и страдания, но спасая его от верной смерти. Милиция обезвреживает маньяка и садиста, убившего десятки женщин, пограничная застава вступает в неравный бой с группой диверсантов, защищая мирный сон соотечественников. О трудовом подвиге хирурга напишут в газете, вся страна узнает по телевизору о схватке у пограничной заставы, радиослушатели с облегчением услышат в новостях о том, что приговор в отношении маньяка-садиста приведён в исполнение.

Всегда с гордостью и чувством добросовестно проделанной работы вспоминаю я свою службу исполнителем в расстрельном отделе. Хотя, к сожалению, незаслуженно мало освещена работа чекистов по защите народа от всей той грязной пены, которая всплыла на поверхность в переломные годы становления советского государства. Конечно, были свои ошибки и перегибы, но разве не бывает таких же досадных промахов в работе врача, капитана корабля, лётчика или конструктора самолётов?

Работа исполнителя, как и любой другой квалифицированный труд, требует определённых психологических качеств - хладнокровия и выдержки, напористости в оттачивании мастерства, творческого подхода и фантазии. И как нет одинаковых исполнителей музыки, так и у каждого мастера исполнения приговоров есть свой почерк, каждая расстрельная команда использует свой, только ей присущий стиль работы. Важно, чтобы наставник, обучающий стажёра, с самого начала правильно поставил ему руку.

Как часто впоследствии мне попадались высокие чины, увешанные с ног до головы орденами, которые оказывались бесполезным мусором при решении трудных вопросов. Поэтому до конца своих дней я буду с благодарностью вспоминать ту постоянную помощь и поддержку, которую оказывал нам мой начальник Фёдор на нелёгком пути возмужания. Поработав в разных подразделениях и зная в тонкости детали процесса, он всегда был готов прийти на помощь стажёру.

Именно Фёдор привил мне главные качества, необходимые исполнителю, именно он в деталях на практике показал мне виртуозное применение приговора, он вложил мне револьвер в руку, и он одобрительно похлопал меня по плечу, когда я, радостно возбуждённый, вышел из подвала на воздух после первого самостоятельного расстрела осужденного.

8. Годовщина

Прошел уже целый год, как я работал исполнителем. Всего лишь год, но казалось, что постарел я на целую жизнь, так старит мужчину нелёгкий труд чекиста. И как виртуоз-дирижёр взмахом своей волшебной палочки рождает чарующую мелодию, так и талант Фёдора незримо присутствовал в согласованной работе нашего коллектива.

Слаженная работа расстрельного отделения обеспечивалась правильным распределением обязанностей и отработанным регламентом исполнения приговора. Фёдор учил: работать нужно спокойно, быстро и аккуратно. Поэтому осуждённый даже не понимал, зачем его выводят из камеры, и кончина для него наступала быстро и милосердно.

Осуждённому сообщалось, что его вызывают на шмон, перед которым необходимо раздеться. Затем я совместно с помощником исполнителя сопровождал объект примерно на треть коридора, пока он не доходил до решётки для смыва крови. Важно было выбрать правильное расстояние до объекта, не слишком большое, чтобы попасть в нужную точку, но и не слишком близкое, чтобы не испачкаться брызгами.

Револьверы мы оба держали в карманах, чтобы осуждённый даже не подозревал о своём скором конце. Когда объект становился на решётку, я выхватывал револьвер из кармана, прицеливался на треть ниже макушки и спускал курок. Если взять ниже, то пуля могла раскрошить челюсти, не задев нужные участки, а если взять выше - просто оглушить. В этих случаях приходилось достреливать объект, что всегда неприятно. Поэтому мне не нравилось исполнять приговор для подростков или женщин с пышными волосами - можно было не попасть с первого раза.

И ещё один радостный юбилей исполнился - как мы с моей Антониной расписались. Вот уже год жили мы вдвоём в нашей небольшой, но уютной квартирке. Не первый я был у Антонины - многие до меня к ней сватались, даже из органов, поэтому проверку она прошла основательную. Никогда о своём выборе я не пожалел: была Антонина красива, на мою бывшую маманю похожа, но только ещё красивей, и в компании и с товарищами, и с начальством блистала. А красивая, да обходительная жена - как говорится, лишний кубарь на петлицах.

С бывшими моими соседями, к сожалению, пришлось распрощаться, уж очень отношения были не дружными. Потерпел я, сколько сил хватило, потерпел, а потом сообщил кому следовало, что, мол, не одобряют соседи действия органов. Пришёл в тот день домой со службы - а квартира уже порожняя.

И вот однажды вечером, как обычно он это в таких случаях делал, пригласил меня Фёдор чайку с ним попить. И хоть говорил он, никогда не повышая голоса и не важничая, сразу в его присутствии я подтянулся и весь обратился во внимание - знал, что просто так покалякать Фёдор никогда не вызовёт.

Отпил Фёдор чаю глоток, осмотрел на меня взвешивающе, даже не на меня, а куда-то за меня в пространство, похвалил за квалифицированную работу и подготовленных помощников, помолчал, почесал переносицу, и предложил мне перейти в другое отделение - следователем работать. Опешил я несколько - не было у меня таких навыков, но Фёдор посмотрел мне пронзительно в глаза и сказал "Справишься".

9. Импотенция

В огромном кабинете за массивным письменным столом, в кругу света от настольной лампы под абажуром сидел подполковник МГБ Резцов Вилен Фёдорович, уже девять лет живший под чужой фамилией, с чужим именем и чужим отчеством, взятым в честь своего первого наставника. Сидел и тоскливо прикидывал - а сколько лет осталось Советской власти - тридцать, а может быть - пятьдесят?

Если бы я довоенный встретил бы себя нынешнего, что б я, интересно, сделал? Наверное, не раздумывая, разрядил бы целый барабан в затылок. Эх, много бы я отдал, чтобы вернуться назад, в счастливые тридцатые годы, в беззаветную комсомольскую юность - лишь бы только избавиться от этого ни на минуту не отпускающего, грызущего чувства сомнения.

Интересно, когда же пробудился у меня в душе этот подленький червячок? Возможно, тогда, когда я совместно с британской миссией осуществлял репатриацию донских казаков в соответствии с секретным протоколом? Казаки, бежавшие от советской власти после гражданской, понимали, что везут их прямо в ад, поэтому резали себе вены, бросались с моста, убивали своими руками жён и детей. Краем ума мелькнула тогда мысль: а ведь и мы за великую Россию, и они за великую и неделимую, так почему - враги?

А может тогда, когда полгода назад курировал я операцию по окружению вояков УПА? Бойцы подвесили какого-то их командира над костром поджариться, и с хохотом наблюдали, как на нём одежда занялась. Уже и волосы сгорели, и глаза полопались, а эта недогоревшая головёшка что-то там продолжала мычать сквозь выбитые зубы. Тогда уже громче колокольчик у меня в голове звякнул: а ведь война ещё не кончилась, война продолжается, и конца ей не видно.

И стало у меня как из кубиков всё складываться постепенно, яснее ясного мне стало, что главный враг - он рядом, поруч, как хохлы говорят, по улицам ходит. И стукнуло мне гвоздиком в темечко, что не с теми мы войну воевали, с кем надо было. И впервые я хорошо о папане бывшем подумал, какую они всё ж таки неподъёмную работу проделали, в 28-м да в 33-м, когда восточных хохлов к ногтю взяли, и когда казачков кубанских - хохляцкую кровь, под корень истребили.

К немцам я в войну скорее с обидой относился - за то, что объегорили нас в 41-м. До войны даже со многими подружился, когда они у нас в органах стажировались. Нация культурная, работящая, дисциплинированная, я у немецких товарищей много научился - и как есть прилично, с ножом и вилкой, и как галстук завязывать, и обходительности с женским полом. И в Германии потом убедился, что порядок у них был уж очень на нашу советскую власть похож, только без игры дурацкой в этот наш интернационализм. А вот теперь, после войны, встретился я нос к носу с настоящим врагом.

Сидел я поздно вечером в закрытом изнутри на ключ кабинете перед самостоятельно напечатанным моим рапортом товарищу Сталину, с отвращением пил водку из крошечной хрустальной рюмки, и становилось мне на душе всё гаже и гаже. Рапорт был хороший, аргументированный, без единого лишнего слова. Убедительно в нём доказывалось, что чрезвычайно важно решить украинский вопрос окончательно, раз и навсегда, потому что смертельную опасность для советской власти представляет само существование украинцев как народности.

И в то же время совершенно ясно виделось мне, что лежит передо мной мой безоговорочный смертельный приговор, что не достучаться мне до товарища Сталина сквозь эту чванливую толпу орденоносных маршалов да генералов. И ещё одна подленькая мысль сверлила висок: а если даже достучишься, результат, что - иной будет? Виделся мне упившийся крови красный зверь, разлёгшийся на одной шестой части суши, с лапами, растянувшимися от Австрии и Норвегии аж до Ирана и Китая. Огромный самодовольный сытый зверь, ещё не понимающий, что он уже смертельно ранен в самое сердце.

Посерело в комнате, стали видны деревья за окном, сиротливо в круге света лампы лежал мой рапорт, стояли рядом рюмка, почти допитая бутылка и фарфоровая тарелка с польскими маринованными грибами. Я потянулся, понимая в глубине души, что уже давно принял решение, поднялся, тщательно протёр листком бумаги валик машинки, порвал на мелкие кусочки рапорт, копию, копирку и листок, сжёг всё в пепельнице и добросовестно растёр в порошок пепел. Распахнул окно, и утренний ветерок весело подхватил содержимое пепельницы в весенний сад.

Да и что мог сделать я, безвестный подполковник органов, в то время? Мог ли я тогда один противостоять безжалостным шестерёнкам государственной машины? Разве был бы расслышан мой писклявый голосок сквозь гром победных оркестров и речитатив левитанского голоса о новых трудовых свершениях?

10. Эпилог

Живу я, реликт сталинской эпохи, фразу такую как-то повстречал в прессе, в центре Киева в удобной пятикомнатной квартирке. Кабинет, библиотека, гостиная, спальня, комната для гостей - мне больше не нужно, а если внуки приезжают с детьми - можно разместиться и в библиотеке на диванах. Никаких модных излишеств, вроде джакузи, обыкновенная ванна. Квартирка чистая, аккуратная, ухоженная - с домработницей мне повезло, правда, и получает она весьма неплохо. Живу один, совсем один - привилегия и беда старости.

Не ждал, не гадал, но так уж получилась, что судьба связала меня с Украиной - были на то обстоятельства. Люблю Киев - наверное, самый красивый русский город, его парки и вид из окна на Днепр. С соседями мне тоже повезло: приветливые люди, на 23-е февраля и 9-е мая никогда не забывают поздравить: как же, ветеран войны, участник Великой Отечественной, фронтовик. Когда был помоложе, часто приглашали в школу перед детишками выступать, рассказывал им про то, как на фронтах воевал да кровь проливал. Кстати, как-то пришёл со встречи, да подсчитал, шутки ради, сколько ж я крови пролил, когда в трибунале служил, выходило где-то по две пивные бочки в месяц.

Пенсию мне назначили немалую, персональную, правда, республиканского значения, да я не мелочный. Главное, сберегли мы с Антониной ящичек заветный, жалко не дожила она до того времени, когда можно стало за вещички истинную их цену получить. Сберегаются, понятно, вещички уже не в сундуке, а в бронированном банковском сейфе в одной альпийской стране. Прочитаешь иногда в прессе: "бесценный шедевр эпохи Возрождения, к сожалению, бесследно пропавший в годы Второй мировой", да и усмехнёшься себе под нос. Ну да исчез - находится в одной из частных коллекций, ну да бесценный, и цена есть - девятнадцать миллионов американских денежек. Так что и мне на жизнь хватает, да и внукам-правнукам кое-что на будущее в сейфе сберегается.

Долгая у меня была жизнь, многое повидал, такое, что и в кино не напридумывают, не обо всём, к сожалению, могу рассказать, особенно о последних годах перед пенсией. Много друзей у меня в органах осталось, много учеников воспитал. Помогают они мне: привозят для осмотров хороших врачей из Германии, доставляют лечебные экологические морепродукты из Японии, чистейшую питьевую воду из Австрии. Да и как им обо мне не заботиться, как не помогать своему учителю, безобидному старому старичку?

Жизнь научила меня осторожным быть и предусмотрительным. Я как работал, на коллег, на учеников особые папочки заводил, и любопытнейшие документики в папочки те подшивал. Ох, не дай Бог, сведения из тех документиков в прессу просочатся. А на случай, если бумажечки те пропадут, копии бумажечек в нескольких местах находятся, с указанием, если что подозрительное случится - тут же опубликовать. Так что, друзья мои и ученики, может быть, давно бы меня на Ваганьковское или местное Байковое отправили: "Прощай, дорогой товарищ!", да не дают им этого мои папочки сделать, держат их папочки, держат за горло волчьей хваткой!..